Ефрем Иванович Зверьков, народный художник СССР, лауреат Государственных премий СССР и РФ
Меня больше всего интересовали люди творческого труда. Неважно, кем они были по профессии – землепашцами, рабочими, инженерами или художниками в самом широком смысле этого слова. Важно, чтобы это были люди с разбуженной совестью, люди, которые сердцем понимают красоту, ищут её – и весь свой жизненный путь устремляют именно к ней, в конце концов понимая, что она воплощена в Боге.
Когда мне удалось снять несколько документальных фильмов на эту тему и на основе одного из них написать повесть, я получил предложение от Российской Академии художеств снять фильм о живописце, графике Ефреме Ивановиче Зверькове, народном художнике СССР и России, к его юбилею.
Творчество этого художника я не знал, но, посмотрев альбомы с репродукциями его работ, узнав его путь – деревенского самородка, фронтовика, прошедшего всю Великую Отечественную на передовой, участника Сталинградской битвы, затем, уже после войны, завершившего учебу в знаменитом Суриковском художественном институте, – я предложение принял.
Как найти ключ, чтобы показать творческую самобытность художника?
Ефрем Иванович был одним из ведущих живописцев – мастеров в изображении среднерусского пейзажа. Много ведь у нас замечательных мастеров-пейзажистов. Но как найти ключ, чтобы показать творческую самобытность художника, сделать не дежурный «юбилейный» фильм о мастере, а что-то действительно творческое, самобытное?
Рассказать о том, как он прошел через войну, через страдания, кровавые схватки, смерть, не утратив стремления к утверждению жизни?
Но ведь у Ефрема Ивановича я не нашел ни одной картины на тему войны. Как говорить о пройденном фронтовом пути, показывая одни пейзажи? Что же за фильм получится? Тем более что и фронтовых фотографий у Зверькова оказалось мало, да и говорить о войне, как я узнал от его друзей, он всегда избегает – или отвечает неохотно и коротко.
От лестного для провинциала предложения снять фильм о столичной знаменитости, – тем более что к тому времени он занимал пост первого заместителя Президента Российской Академии художеств, – я уже решил отказаться, как вдруг узнаю вот что.
Именно Ефрем Иванович возглавил комиссию, которая должна была решить, какими именно росписями следует украсить все внутреннее пространство храма Христа Спасителя. В то время он восстанавливался в Москве, на том самом месте, где простоял почти сто лет, пока варварски не был взорван в 1930-е.
Пейзаж Ефрема Ивановича «На Тверской земле»
За восстановлением храма следила не только вся наша страна, но и весь мир. Писали, даже кричали, что это очередная утопия русских. Первая утопия – это Дворец Советов высотой в 412 метров, на высоком основании, окружённом колоннадой. Дворец должен был представлять собою башню из пяти цилиндрических ярусов разного диаметра. На вершине этой новой вавилонской башни, как на пьедестале, предлагалось установить стометровую статую Ленина.
И вот, новая утопия – на месте мифического дворца, вместо которого в конечном счете сделали бассейн, теперь с нуля предлагается построить храм – в том виде, каким он был раньше, в ⅩⅠⅩ веке.
Ну, не новая ли утопия русских?
Но вот, шаг за шагом – дело пошло, храм начал строиться.
Приобрел, на удивление всему миру, уже видимые очертания. Стал вопрос о том, какими будут росписи – традиционными, какими были и прежде, или новыми, современными, новаторскими, коих поступило множество.
Пейзаж Ефрема Ивановича «На родине»
В напряженных дискуссиях победила идея: восстановить росписи такими, какими их создали великие мастера нашего прошлого – Василий Суриков, Василий Верещагин, Иван Крамской, всего 40 самых знаменитых и менее известных мастеров. Они, порой бесплатно, трудились, понимая, что этот храм должен стать главным в православной России.
Нам разрешили снимать росписи ночью, когда в храме никого нет
Показ росписей храма я решил сделать основой фильма, уговорив Ефрема Ивановича поддержать эту идею. Нам разрешили снимать росписи ночью, когда в храме никого нет. И вот, мы приступаем к работе.
Из полутьмы, освещенные по нашей команде, возникают лики Христа, Богородицы, святых.
Сердце моё замирает, когда я вижу, как Господа снимают с Креста...
Как Он возносится на Небеса…
Мне кажется, что я не стою в храме, а вхожу в пещеру, где сидит Богородица и держит на руках Богомладенца.
Совсем близко оказывается Её Лик.
Ефрем Иванович трогает меня за плечо, шепчет, что пора двигаться дальше, времени нам отпущено немного…
Я киваю, очнувшись, отвечаю почему-то тоже шепотом…
Все происходящее кажется каким-то нереальным, неземным.
Все происходящее кажется каким-то нереальным, неземным
Лишь когда мы поднимается по лестнице на галереи, когда я вижу глаза Ефрема Ивановича, непривычно поблескивающие, я возвращаюсь к реальности.
Но вот, взгляду внезапно открывается еще одна роспись. Что это? Ах да, это иудеи, столпившиеся… где? У горы, с которой Он говорил о Заповедях Блаженства? Или когда совершил Чудо умножения хлебов? Кто это написал? Крамской? Суриков? Семирадский? Потом, потом разберусь.
Главное сейчас другое.
Рождество Христово. Роспись в храме Христа Спасителя в Москве. Фото: Евгений Чесноков
Главное, что я чувствую сейчас, в эти минуты, – они же никогда больше не повторятся.
Это же чудо, которое я вижу сейчас так близко. Это рукотворное творение, которое мне кажется сейчас, в эти минуты, таким возвышенным, словно ожившим, выступающим из темноты, словно сквозь века…
Служитель храма, нас сопровождающий, говорит, что все, наше время истекло.
Надо возвращаться к реальности.
Вознесение Господне. Роспись паруса в храме Христа Спасителя в Москве
Ефрем Иванович не отпускает нас в гостиницу, приглашает к себе. И когда мы приезжаем к нему, делимся впечатлениями, – он нам рассказывает то, что, наверное, не рассказывал никому – так по крайней мере мне показалось.
Ему вспомнилась другая ночь, студенческая, когда он гостевал у своего друга, в деревне Прислониха, в родовом доме Андрея Александровича Пластова, знаменитого нашего живописца. Он был отцом друга Ефрема Ивановича.
Той ночью Ефрему, также переполненному впечатлениями от увиденных полотен, которые теперь висят в лучших музеях страны и зарубежья, от той неповторимой атмосферы дома и всего, что вокруг него, не спалось.
Он тихонько встал, вышел на крыльцо.
Плыла тихая летняя ночь. Светила луна. Сразу за домом начиналось поле, засеянное спелой рожью. Теплый ветерок шевелил колосья, и они покачивались, нагибаясь.
Перекатывались волнами, когда ветер усиливался.
Ефрем увидел, что из дома вышел Андрей Александрович. Он подошел к студенту, сел рядом. Молчал, оглядывая поле, залитое лунным светом.
Сказал:
– А ведь мы с тобой счастливые люди, Ефрем.
– Почему?
– Потому что все люди спят и не видят того, что видим мы.
Ефрем Иванович замолчал, внимательно поглядев на меня.
И я запомнил и его слова, и его взгляд – так же, как он запомнил на всю жизнь и ту ночь, и слова, сказанные знаменитым живописцем на исходе жизни.
Поле, залитое лунным светом, волнистая рожь под дуновением теплого ветра стали для Ефрема Ивановича мерой понимания смысла жизни и творчества. Он увидел ту красоту мира, Родины, которые вошли в его сердце навсегда. И потому он ни одной картины за всю свою жизнь не написал о войне – а только о Божьем мире и его несказанной красоте.
Я не видел ржаного поля, залитого лунным светом. Но после рассказа Ефрема Ивановича сказал, что сегодняшняя ночь, пережитая нами в храме Христа Спасителя, подобна той, что пережили молодой живописец и старый мастер.
Ведь мы ощутили неземное дыхание, подобное теплому летнему ветерку над ржаным полем.
Да, красота перед нами предстала иная, рукотворная.
Но по сути своей она была той же, Божественной. И потому мы ощутили то, что называется Божьей благодатью.
– Знаете, Ефрем Иванович, а ведь и мы с вами счастливые люди.
– Почему? – улыбаясь, спросил старый мастер.
– Потому что мы – Православные.