Заместитель гендиректора Музеев Московского Кремля Андрей Баталов Накануне 100-летней годовщины Октябрьской революции в России мы предлагаем вниманию наших читателей интервью доктора искусствоведения, заместителя гендиректора Музеев Московского Кремля Андрея Баталова, посвятившего ряд научных трудов судьбам культурного наследия в советской и постсоветской России. Полностью текст интервью публикуется в № 6 журнала «Охраняется государством» за 2017 год, главной темой которого является «Наследие Революции».
- Андрей Леонидович, почему после революции новый политический режим был настолько враждебен к прошлому и к наследию, что развернул с ним сознательную войну, репрессировал его защитников, уничтожал его физически? В чем здесь причина? Замещение символов, ревность, борьба за умы?
- Все началось не сразу. 1917 год - это была действительно трагедия для культуры. Недавно у нас была конференция, посвященная библиотекам и революции. И я во вступительной речи сказал, что революция нанесла чудовищный вред библиотекам. Уничтожены были частные собрания в усадьбах, библиотеки различных краеведческих обществ, клубов, монастырей, семинарий, ученых архивных комиссий, небольших музеев. Эти библиотеки, на самом деле, пронизывали всю жизнь дореволюционной России. Они достигли своего расцвета к 1917 году и - все они сжались, как шагреневая кожа. Многие погибли. Многие были свезены в госхранилища, и там оставались до 1991 года…
То же – и с реставрацией, и с наследием. Ведь к моменту революции все уже ожидали выхода закона об охране памятников. За реставрацией на территории всей Российской империи уже был установлен контроль Императорской археологической комиссии. В Москве действовало Московское археологическое общество, в других городах - различные подобные местные организации. То есть система сохранения наследия уже фактически была создана. Все было готово к принятию закона и к воплощению мечтаний современников графа А.С. Уварова о том, что в каждой губернии будет свой хранитель, курирующий наследие. Это то, что касается организации и ограничительных мер.
В профессиональном отношении – тоже все сильно изменилось к 1917 году. Если мы сравним русскую реставрацию 1850-х и начала 1900-х – это небо и земля. Реставрационная школа сделала значительный рывок. Лучшие ее представители подошли к признанию приоритета фрагментарной реставрации. Была осознана невозможность тотальной замены кладок и важность сохранения аутентичных деталей. Они подошли к тому, что Западной Европе тогда и не снилось, поскольку в России все это происходило под личным патронатом императора. В этом была, кстати, российская особенность. Известный историк архитектуры, профессор Кирилл Николаевич Афанасьев мне рассказывал то, что ему, в свою очередь, поведал архитектор Алексей Викторович Щусев. Щусев после окончания реставрации храма Святого Василия в Овруче был приглашен на представление к государю. И в ряду представляемых он занимал одно из последних мест – в силу своего скромного положения по табелю о рангах. Когда государь дошел до Щусева, он задержался на двадцать минут, расспрашивая об осуществленной реставрации. После этого положение Алексея Викторовича, как вы понимаете, кардинально изменилось. Это говорит о том, что реставрация уже была государственным делом. И вся эта ситуация с выстрелом «Авроры» переменилась полностью. При том, что многие архитекторы и реставраторы, начавшие свою деятельность в конце XIX – начале XX века, продолжили работать и после 1917 года.
- А что именно изменилось? Ведь реставрация осталась государственным делом: в 1924 году появились Центральные государственные реставрационные мастерские (ЦГРМ).
- Да, заложенная до революции основа действовала на протяжении 1920-30-х годов. Чтобы понять, что поменялось, надо забежать вперед. Когда в 1990-е годы был восстановлен храм Христа Спасителя – это было положительное явление, с одной стороны. С точки зрения восстановления престола, создания нового литургического пространства и с градостроительной точки зрения. Но в понятийном отношении это нанесло огромный вред. Потому что появилось ложное представление о том, что можно все сломать - и выстроить заново. И вот так же, мне кажется, расстрел Московского Кремля большевиками в 1917 году – это поворотный момент в сознании. Никто никогда не мог себе представить, что после французов можно поднять руку на Кремль ради достижения политической цели.
Музеи Московского Кремля недавно сделали выставку из нашей коллекции фотографий, где показан Кремль после обстрела. Все они вошли в только что выпущенную книгу, подготовленную Ириной Пармузиной. И на фотографиях в деталях можно увидеть эти разрушения.
Нельзя обвинить юнкеров 1917 года в том, что они стали защищать русскую государственность. Для психически нормального сознания того времени это был переворот, узурпация власти. Они присягали Временному правительству; кстати, они были, в основном, разночинцами (это советская власть впоследствии создавала впечатление о Белой армии и юнкерах как о чем-то элитарном и утонченно-белоруком). Это не так. И движение их не было исключительно монархическим. Люди защищали государственность, уцелевшую после отречения государя. И большевики первыми устроили артиллерийский обстрел Кремля. Не считаясь ни с чем.
То, что произошло, было столкновением двух цивилизаций. Одна – быстро вставшая на ноги, исполненная пренебрежения к наследию и к прошлому, готовая для достижения своей цели на любые жертвы. Другая – формировавшаяся на протяжении XIX века - от восстановления Кремля после 1812 года и указа государя 1826 года о том, что нельзя изменять древний облик церквей. Она выросла и окрепла, дав поколения меценатов, таких как Титовы, Вахрамеевы в Ярославле и Ростове Великом, имен их не счесть.
Расстрел Кремля - это поворотный пункт в сознании, как и убийство государя. Убив государя – можно сделать все что угодно и убить кого угодно.
Москва, Кремль, 1917 год. С Беклемишевской башни снарядом сбито завершение. На переднем плане - церковь Константина и Елены, которую снесут в 1928 году 
Москва, Кремль, 1917 год. Фасад Чудова монастыря, разбитый красной артиллерией Но в истории не бывает ничего линейного. Мы видим постоянное столкновение двух цивилизаций и в дальнейшем, после 1917 года. Быстро создаются ЦГРМ с рядом региональных представительств, создаются комиссии по реставрации Кремля, собора Василия Блаженного, в котором была пробита глава Входо-Иерусалимского придела. Дмитрий Петрович Сухов начинает работать в Кремле, и многие вещи там открыл первым он. Начинается работа по открытию русской иконописи. Начинается противодействие двух школ реставрации: московской и петроградской. Идет активная реставрационная жизнь: реставрируются собор Казанской Божьей матери на Красной площади, церковь Введения на Лубянке, Гребневской иконы Божией Матери и т.д. Есть мнение, что это было одобряемое правительством направление, как бы музеефикация древнерусской культуры. Логика такая: есть то, что мы не сохраняем, что уже относится к новому времени и является «поповской пошлятиной»; и вот есть настоящее, народное, которое необходимо сохранять. Это учение Ленина о двух культурах. Поэтому когда встает вопрос об иконах на Спасской и Никольской башнях Кремля, их сохраняют и реставрируют. Но все зонтики, фонари, все позднее – уничтожается.
ЦГРМ развивают бешеную деятельность по всей стране. Развивается линия научной фрагментарной реставрации, связанная с именем Петра Петровича Покрышкина. То есть речь именно о научной фрагментарной реставрации, науки не о романтическом чтении следов, а об их археологическом прочтении, и во главу угла ставится достоверность.
Но параллельно происходит и что-то абсолютно другое. Вот пример усадьбы Суханово. Власти – музейный отдел МОНО - пытаются сохранить усадьбу. Местные комсомольцы приезжают регулярно, чтобы ее разрушать.
- А у Вас есть ответ на вопрос – зачем? Зачем приезжают разрушать, чем она им мешает жить?
- Это проявление классового чувства. Для них это – часть чуждого, враждебного мира. В силу своего образования и настроя они не понимают, что, скажем, Суханово - это свидетельство уникального явления усадебной культуры. А почему солдаты, которые до этого присягали государю, бегут с фронта? То же самое. Потеря связи с традиционной аксиологией.
- Но до поры до времени этот второй процесс власть не поддерживает.
- Нет, она их даже критикует, сдерживает. Это ведь пролеткультовщина в действии. Это страшное явление. Официально власть поддерживает ЦГРМ. Но - Церковь отделена от государства, огромные здания стоят, их обличье говорит о том, о чем хочется забыть и что нужно уничтожить. И начинается противостояние власти с Наркомпросом, его музейным отделом, который возглавляет Наталья Ивановна Троцкая. Сначала она подкреплена именем своего мужа и ей удается отстоять многое. Но затем она уже не может все удержать, пытается сохранить хоть что-то. Яркий пример – история Симонова монастыря. Ученые пытаются что-то сохранить, что-то отдать, пытаются спасти трапезную, собор от разрушения. Но ничего не получается. Троцкая утратила свое влияние. Есть ощущение, это чисто мое субъективное мнение, что охрана памятников за период 1920—30-х годов оказывается связана с именем Троцкого, так или иначе. Как и другие явления, которые Троцкий поддерживал в театре, литературе. Все это плохо кончилось для их представителей, как вы знаете.
Ну а потом - главным лозунгом становится преобразование города, который должен отвечать великой идее.
Церковь Введения во храм Пресвятой Богородицы на Лубянке 
Сухарева башня - Как и сейчас…
- Церковь Введения на Лубянке снесена в 1924 году. Почему? Она кому-нибудь мешала? Потому что там рядом поселяется ВЧК?
Сухарева башня – реставрировалась с конца XIX века и в начале XX-го продолжала реставрироваться. Снесена в 1934 году. Они сносят уже отреставрированные памятники. И это становится идеологией. Меня спрашивали, почему они снесли Чудов и Вознесенский монастыри, несмотря на сопротивление общественности, на письма старого большевика Невского, который был тогда директором Ленинской библиотеки. У меня один ответ: им нужно было секуляризовать облик Кремля. Они не могли больше проводить парады на Красной площади, имея фоном кресты Вознесенского монастыря. Все вычищается, кроме Соборной площади. Остается то, что снести в принципе нельзя. Но они сносят все монастыри, все церкви на Подоле – то, что никому не мешает и в принципе могло бы быть использовано под склады или как оборонительные сооружения. Но… сначала сносят монастыри, чтобы устроить казармы, потом оказывается, что это не нужно и туда всаживают первую пулеметную школу. И она тоже оказывается ненужной.
- Так все-таки это секуляризация - избавление от церковного? Или от исторического в принципе?
- Сначала от церковного. Они же не сносят, например, Потешный дворец. Ну а то, что сносится в самом городе впоследствии – это уже говорит об отсутствии ощущения ценности. Никакие палаты Голицына в Охотном ряду не могли перевесить их замысел создать свободную площадь перед Кремлем. Точно так же, как Иван Третий сносил церкви в Занеглименье, чтобы создать противопожарный плацдарм, делают и они. Сносят, чтобы устроить имперский плацдарм. Может быть, это связано с тем, что появляются ленинградские архитекторы, которые приезжают в массовом порядке в Москву и мыслят категориями не средневекового, а классицистического города. И традиционная московская среда кажется им хаотичной и вписывается в их систему ценностей. Но тот, другой цех – не сдается, по крайней мере, обмеряет и исследует. То есть другая жизнь происходит параллельно. Ее приверженцы выезжают, вытаскивают кирпичи, белокаменные карнизы, наличники из обломков зданий и везут, что возможно, в Донской монастырь. Спасают то, что можно спасти. Но победить этого разрушения они не могут. И переубедить никого невозможно.
Как видите, выстроить одну линию, сказать, что новая власть делала только так, а не иначе – невозможно.
Возьмем историю с иконами на Спасской и Никольской башнях Кремля. Когда реставраторы раскрыли их в 2010-м году, то увидели, что они были отреставрированы в советский период. То есть с одной стороны, уничтожаются монастыри, с другой – в 1930-е годы существуют иконы в технике фрески на двух главных башнях. И потом их не сбивают долотом. А закрывают. После их открытия появились различные легенды о том, кто это сделал на свой страх и риск. Но – вы же понимаете – что можно сделать на башнях Кремля около 1937 года без НКВД и приказа «самого»?
Дальше противоречия с цивилизованной частью общества нарастают. Она уже начинает сокращаться: еще нет «сенокоса», но многие уже в ссылках. Вместе с тем усиливается борьба… с древностью или с Церковью, а может, и с тем, и с другим – ломается русская деревня, совершается разгром свободной Академии наук. И борьба доходит до точки, когда новая власть уже ничего не боится и не стесняется, а активной прослойки, которая может противостоять, становится мало. И тогда - начинают ломать то, что недавно отреставрировано. И они наносят окончательный удар по традиционному просветительскому укладу: закрывают многочисленные краеведческие общества, новые музеи; все дореволюционные формы жизни, основанные на «любви к отеческим гробам», начинают так или иначе уничтожаться. Уничтожаются ЦГРМ, люди отправляются в ссылки. Этот активный процесс начинается в конце 1920-х годов и достигает апогея в середине 1930-х.
Конечно, полной пустыни никогда не бывает. Выходит указ о создании творческих союзов и образовании Академии архитектуры. В этот момент начинается борьба с авангардизмом, поворот к историческим формам архитектуры - и эти темы становятся темами аспирантов, их посылают обмерять памятники. Кстати, один из крупнейших фондов Музея архитектуры составлен на трудах этих студентов-аспирантов. Вот сейчас, когда сносят какой-нибудь исторический дом, никто же не призывает ЦНРПМ обмерять его и проводить фотофиксацию. А тогда в торговле с государством всегда был договор о том, что будет произведена фиксация и обмер. Иначе мы бы вообще ничего не знали – об Успенском соборе в Костроме, церкви Троицы в Полях, Николы в Мясниках в Москве и массе других выдающихся памятников.
Эти люди как-то продолжают сопротивляться, пишут письма, обращения. Но активного коллективного сопротивления, которое было при сносе монастырей в Кремле – такого не было. И тут же хочу сказать, что уверен: никогда не было попыток снести собор Василия Блаженного. Это исторический анекдот, я считаю. Может быть, моя аргументация покажется нелепой, но я хорошо знаю архив собора. Каждый год на его содержание и ремонт выделялись средства, исключение только в 1942 году, в разгар войны. В 1937 году, к 20-летию новой власти, завершился очередной этап реставрации собора под руководством Дмитрия Петровича Сухова.
Но вокруг собора все, что не является туристическим объектом, открыткой и декларацией власти о заботе о культуре и наследии, безжалостно уничтожается.
- Еще ведь имела место и война символов. Возьмем хотя бы нарочитое строительство школ на месте храмов. Или когда в 1932-м одновременно взрывают памятники войны 1812 года, рассеянные по разным губерниям.
- Конечно. Что касается Бородинского поля, там неясно, кто давал приказ снести главный монумент на батарее Раевского. Не была ли это инициатива местных начальников, которые улавливали, куда ветер дует? Ведь все тогда было, как и сейчас. Все эти секретари горкомов, райкомов, хотели отчитаться, что они, скажем, взорвали могилу князя Петра Багратиона. Уж он-то им чем помешал?
Я храню Малую советскую энциклопедию 1928 года. Она показывает историю человечества с точки зрения большевиков. Вы там не найдете многих художников, композиторов. Но там будут все, кто приближал Октябрь. Там будут сведения обо всех народовольцах, о которых потом старательно забудут, потому что их расстреляют, там все деятели политических партий. Вся история рассматривается как приближение новой эры.
А историческая архитектура этому мешает. Чуть-чуть помогает учение Ленина о двух культурах, но до поры до времени. И начинается в том числе и уничтожение символов.
Давайте вспомним, в 1924 году – похороны Ленина. С чем, с какими лозунгами идут люди: «Могила Ленина – колыбель человечества». Это же антитеза христианства. Мы почитаем Гроб Господень как свидетельство кровавой жертвы, принесенной за спасение рода человеческого, как свидетельство нашего спасения. Переворачивая это, большевики пишут: могила Ленина – колыбель человечества. Это антихристианское, но вместе с тем религиозное сознание. И прошлое в таком контексте становится самым главным врагом.
Главным рубежом этого противостояния стала Великая Отечественная война. История - это оружие, это возможность призвать народ вспомнить, что они - русские люди, а не Третий интернационал. Они должны встать и увидеть «бороды» своих отцов. Поэтому призываются благоверный князь Александр Невский, благоверный князь Дмитрий Донской, вспоминается о 1812 годе. И тогда начинается виток в реставрации, взлет послевоенной реставрации, масса изданий по древнерусской архитектуре. Не надо забывать, что Академический кабинет истории архитектуры действует и во время войны. Я видел протокол от 16 октября 1941 года – протокол заседания секции русской архитектуры, посвященной цвету в древнерусской архитектуре. Представляете, все бегут, Москва в панике, а они, эти интеллигенты, которые защищали памятники в 1920-30-е годы – сидят и обсуждают цвет в архитектуре! В 1942 году выходит книга «Русское деревянное зодчество». В разгар войны. Это означает только одно - начинается поворот в идеологии. Это потом оказывается связано с борьбой с космополитизмом и наносит истории архитектуры следующий, плохо поправимый удар.
Поэтому, действительно, реставрация является все-таки идеологизированной сферой деятельности.
Мы и по сей день пытаемся убедить власть в том, что древнерусская архитектура – это главное свидетельство национальной самоидентификации. Потому что – чисто гипотетически - вот рухнут все храмы Русского Севера, на которые сейчас не выделяются деньги. И трудно будет доказать, что это не исконно финские земли. При определенном повороте. И так же с памятниками Великого Новгорода. Памятники – это рэперы существования цивилизации и бытования народа на этой территории.
Но нас никто не услышит, пока не возникнет ситуация, как в эпоху Великой Отечественной, когда все поймут, что без этого – нельзя заставить народ любить свою землю.
- Печальный вывод. Получается, что мы умеем любить свою Родину только в момент смертельной опасности.
- Или народных праздников. К сожалению, патриотизм, как известно, - «последнее прибежище негодяев». И «любовь к отеческим гробам» становится средством политической борьбы.
Я живу недалеко от Бородина. И вот, когда были пышные празднества к 200-летию битвы, я встречался с одной из монахинь, она - активный хранитель памяти, историк монастыря, и она мне показала братские могилы. Вы не представляете, в каком они состоянии. Туда пройти невозможно из-за борщевика, все разваливается… А рядом гремят игры в солдатиков, военные лагеря разбиты, ряженые. И вдруг – эти могилы. История часто нужна только для идеологии, а не для сохранения памяти.
- Возникает параллель с французской революцией и отношением к наследию. Война с историей, похоже, не наше изобретение. Это присуще любой революции, как вам кажется?
- Пожалуй, да. Возьмем кромвельскую революцию. Англикане уничтожили огромное количество аббатств, бесценную английскую готику. Во Франции – то же самое. Наши революционеры брали представления о том, как будут строить новый мир – у своих французских учителей. И их имена были в плане монументальной пропаганды в Москве: Марат, Робеспьер… И вспомните имена людей, кто был на памятнике 300-летия Дома Романовых в Александровском саду. Российские революционеры черпали свое прошлое у предшественников.
- А те откуда? Или это такая матрица?
- Это матрица уничтожения чужой культуры.
- Почему же у французов революция заняла 5-6 лет, а у нас растянулась на 70?
- Там пришел Наполеон, который совершил переворот и создал империю. У нас Сталин стал воссоздавать империю именно после 1945-го года. Он восстановил империю в ее исторических границах. Встреча 1943 года с тремя митрополитами Сергием, Алексием и Николаем тоже была исторической и показала возможность возврата к традиции. И белая эмиграция после войны поехала сюда именно потому, что они увидели в Сталине человека, который совершил определенного рода переворот. Они не знали, что их ждет, но интеллигенция поехала сюда. Чисто внешне - все выглядело как возврат к основам, восстановление.
Но при Хрущеве начались сносы. Хрущев нарушает «конкордат» Сталина с Церковью, по которому он не будет закрывать храмы, открытые немцами на оккупированных территориях. Снова начинаются гонения. Сносят церковь Благовещения XII века в Витебске - при Хрущеве. Послевоенные сносы памятников происходят при нем. Однако благодаря пропаганде - его считают освободителем Отечества из лагерей. А ведь он развязал террор против Церкви и истории, потому что он – настоящий ленинский комсомолец.
Убрали Хрущева – опять пошел расцвет реставрации, 1960-80-е годы. Дальше – наш период, по-своему страшный.
- Его «знамение» – «юбилейное» восстановление Золотых ворот в Киеве в 1982-м.
- Да, возможно. Помню, что была полемика по поводу восстановления Спас-Нередицы. Это обсуждалось, даже внутри цеха не было единого мнения. Представить, что так с нуля все будет заново строиться, было невозможно. Золотые ворота – политическая реставрация к 1500-летию Киева.
Власть не понимает понятия фрагментарности. Для нее нет разницы между подлинным и воспроизведенным. Для них это и есть древность. Я помню, как мы боролись против восстановления терема Алексея Михайловича на историческом месте в Коломенском. Ведь Лужков, как ребенок, был уверен в том, что это – одно и то же. Он же говорил: «Иногда новодел идейно богаче подлинника». Мы за одну секунду вернулись в XIX век. К священникам, приказывающим сбить старинные фрески, ломающим старые иконостасы, перестраивающим храмы, пристраивающим апсиды. Мы не могли себе представить, что реставраторы начнут во всем этом участвовать. Меня потрясло, что после встречи с Владимиром Владимировичем Путиным по поводу фундаментов монастырей в Кремле мне стали звонить некоторые коллеги и говорить: «Когда начнете восстанавливать монастыри, не забудьте нас». Меня это потрясло. Никакого противодействия новоделу и понимания того, что это необходимо только в исключительных случаях, когда есть археологические обмеры, когда это градостроительная доминанта и т.п. Искать врага невозможно. Он – в нас. Уродуют памятники нам подобные. Тот цех, который существовал в 30-40-е и продолжил дело в 50-60-е – он видоизменился. Интеллигенция, в том числе и архитектурная, выдержала давление большевиков, но не выдержала соблазна государственного заказа.
Беседовали Евгения Твардовская, Константин Михайлов
Фото: Музеи Московского Кремля, Википедия